Глава VIII
1
Выздоровление Пушкина от тяжелой духовной болезни, от озлобленности, ожесточенности, подозрительности, так чуждых его характеру, преодоление вызвавшего все эти чувства мучительного мировоззренческого кризиса произошло во время его пребывания в Михайловском. В черновой рукописи стихотворения «Вновь я посетил...» вслед за приведенными выше стихами, изображающими душевное состояние поэта во время кризиса, написаны четыре стиха (перечеркнутые затем двумя косыми линиями):
Но здесь меня таинственным щитом
Святое провиденье осенило,
Поэзия, как ангел утешитель,
Спасла меня, и я воскрес душой.
Как понимать слова Пушкина о том, что его спасла, воскресила душу поэзия? Самое простое, естественное толкование было бы такое: тяжелое, мучительное, ожесточенное состояние души поэта было связано с потерей способности писать, творить, «огнь поэзии погас» в его душе... И когда снова вдохновение возвращается к нему — поэт «воскресает душой», «поэзия, как ангел утешитель», спасает его.
О подобном состоянии творческого кризиса Пушкин писал в эпилоге «Руслана и Людмилы» (июль 1820 г.). Ему показалось тогда, что он навсегда потерял способность творить:
...Душа, как прежде, каждый час
Полна томительною думой —
Но огнь поэзии погас.
Ищу напрасно впечатлений:
Она прошла, пора стихов,
Пора любви, веселых снов,
Пора сердечных вдохновений!
Восторгов краткий миг протек —
И скрылась от меня навек
Богиня тихих песнопений... 119
Однако теперь все было иначе. Мучительный мировоззренческий кризис вовсе не парализовал поэтическую деятельность Пушкина. Наоборот, все перипетии своих политических, общественных, эстетических и моральных разочарований он выражал в поэзии, в высокохудожественных стихах — от «Сеятеля» и «Демона» до «Цыган» и первых глав «Евгения Онегина».
Неверно было бы и другое возможное толкование слов «поэзия, как ангел утешитель,//Спасла меня, и я воскрес душой». Можно было бы понять это так, что, потерявши все жизненные идеалы, разочаровавшись в действительности, Пушкин целиком отдался поэзии, противопоставляя реальному миру (глубоко оскорбляющему душу поэта и убившему в ней все высокие романтические идеалы) мир поэзии, «мечтательный мир»120. Но на самом деле мы знаем, что «спасенный поэзией» Пушкин в своих произведениях не только не противопоставлял поэзию жизни, не только не уходил в ней от жизни, но, наоборот, все ближе, конкретнее и глубже старался проникнуть в нее, все настойчивее и требовательнее стремился разобраться в ее противоречиях.
Выражение «поэзия... меня спасла» слишком неопределенно, недостаточно точно; поэтому, может быть, Пушкин и зачеркнул в своей рукописи эти прекрасные, поэтические и очень значительные строки.
Пушкина спасла в это время не поэзия сама по себе, а новое содержание ее, точнее, новая установка поэта, новый взгляд на задачу поэзии, получивший выражение во всем его творчестве начиная с середины 1820-х годов. Новый взгляд на задачу литературы явился результатом нового понимания жизни, нового отношения к ней, резко отличающегося и от прежнего романтизма, и от «цинического» «демонизма» эпохи его кризиса.
Чтобы понять, как произошло «воскресение души» Пушкина, надо еще раз вспомнить, с чего начался этот процесс постепенного разочарования поэта во всех его романтических верованиях и надеждах.
Политические разочарования были первыми. Пушкин разуверился в возможности близкого переворота, разочаровался в народе, за освобождение которого боролись, жертвовали свободой и жизнью лучшие, благороднейшие люди. И он сам, «свободы сеятель пустынный», пошел в изгнание за участие в этой борьбе. Между тем, как убедился Пушкин, народ вовсе не нуждается в свободе, это — стадо, которое «не пробудит чести клич», которое безропотно переносит свое вековое «наследство» — «ярмо с гремушками да бич»... И значит, вся свободолюбивая, революционная поэзия Пушкина — напрасная потеря времени, трудов и благих мыслей. Этот приговор народу (и себе) сделан был Пушкиным в 1823 году вовсе не на основании серьезного, внимательного изучения народа, его характера, его роли в политической и социальной жизни нации, а явился (как это естественно для романтика) выражением личных чувств поэта, обиды на грубую действительность, обманувшую его «вольнолюбивые надежды», беспечную веру121.
При этом надо иметь в виду, что Пушкин в эту эпоху вовсе не знал подлинного народа, то есть русских крестьян, и не имел возможности ни наблюдать, ни изучать его.
С 1811 года (то есть с двенадцатилетнего возраста) до 1817 Пушкин жил безвыездно в Царском Селе, в Лицее. Только летом 1817 года Пушкин один месяц прожил в деревне, в Михайловском, и мог впервые наблюдать крестьянскую жизнь (нельзя принимать в расчет ранние детские впечатления от пребывания в Захарове, в бабушкином имении). Но и живя в Михайловском, Пушкин, только что вырвавшийся на волю из лицейского заточения, мало обращал внимания на крестьян; ему в голову не приходило тогда изучать народ, его характер, его потребности... В одной автобиографической заметке 1824 года Пушкин писал: «Вышед из Лицея, я почти тотчас уехал в Псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч., — но все это нравилось мне недолго. Я любил и доныне люблю шум и толпу...» Еще раз в 1819 году Пушкин снова прожил месяц в Михайловском — и этим ограничивается его знакомство и общение с народом до ссылки.
Правда, впечатления от крепостного права в его конкретных проявлениях сильно поразили молодого поэта. Он и выразил свои чувства в стихотворении «Деревня» (1819). Но в нем о жизни народа говорится в самой общей, отвлеченно-поэтической, метонимической форме: «барство дикое»122, «присвоило себе насильственной лозой//И труд, и собственность, и время земледельца»; «Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам», «рабство тощее влачится по браздам // Неумолимого владельца», «девы юные цветут // Для прихоти бесчувственной злодея»; «младые сыновья» умножают собою «дворовые толпы измученных рабов»... Здесь нет ничего специфического именно для русских крепостных крестьян XIX века. Это общая картина всякого рабского и крепостного состояния.
В 1820 году Пушкина сослали на юг, где он пробыл до августа 1824 года. Ни на Кавказе, ни в Крыму, ни в Бессарабии, ни в Одессе он, конечно, не видел «народа», то есть русских крепостных крестьян. Гневные слова о народе в «Сеятеле» — выражение обиды на западноевропейские «народы», не захотевшие поддержать военные восстания, организованные борцами за их свободу. И снова здесь повторяются те же метафорические образы: и там и тут «ярмо», которое несут «до гроба» или «из рода в род» и «бичи»...
О том, что Пушкин, живя в Михайловском до ссылки, не стремился изучать окружающую его крепостную действительность, у нас есть как будто позднейшее свидетельство самого поэта. В неоконченном произведении, условно называемом теперь «Путешествие из Москвы в Петербург», в главе «Шлюзы» Пушкин рассказывает о тиране помещике (впоследствии убитом своими крестьянами). Правда, нельзя прямо отождествлять рассказчика «Путешествия» (где рассказ ведется от первого лица) с самим Пушкиным, но нет сомнения, что во многих случаях в этой замечательной статье автор высказывает свои собственные мысли и говорит о своих личных воспоминаниях. Такой автобиографический характер имеет, как мне кажется, и юношеское воспоминание рассказчика о помещике, представлявшем собою «род маленького Людовика XI». Рассказ о нем начинается такими словами: «Помещик, описанный Радищевым, привел мне на память другого, бывшего мне знакомого лет 15 тому назад» (VII, 305).
«Путешествие из Москвы в Петербург» написано в 1834 году; «лет пятнадцать тому назад» — это 1819 год, когда Пушкин был в Михайловском и писал свою «Деревню». С известным основанием можно содержание следующей фразы отнести не к вымышленному рассказчику, а к самому поэту.
«Молодой мой образ мыслей и пылкость тогдашних чувствований отвратили меня от него и помешали мне изучить один из самых замечательных характеров, которые удалось мне встретить» (VII, 305). По той же причине молодому Пушкину, конечно, не приходило в голову в июле — августе 1819 года изучать крестьянскую жизнь и характер русского народа.
|