Для обычного чиновника в этой командировке не было ничего оскорбительного, и собранные Пушкиным сведения могли в конце концов быть очень полезными для населения, тяжко страдающего от этого бедствия.
Но Пушкин воспринял это поручение как горькую обиду, оскорбление, унизительное издевательство. Он пытался сначала отказаться от этой командировки, написав подробное объяснение, адресованное начальнику канцелярии Воронцова А. И. Казначееву.
Кстати, вспомним, что раньше, в 1820—1822 годах, в Кишиневе, Пушкин не считал для себя унизительным выполнять служебные поручения своего начальника Инзова, который докладывал тогдашнему министру иностранных дел Каподистрии: «Я занял его переводом на российский язык составленных по-французски молдавских законов, и тем, равно другими упражнениями по службе, отнимаю способие к праздности» (письмо Инзова к Каподистрии 28 апреля 1821 г.). В то время Пушкин не отговаривался (как в письме к Казначееву 22 мая 1824 г.) тем, что служить он не обязан, что получаемые им 700 рублей в год он принимает «не так, как жалование чиновника, но как паек ссылочного невольника» и т. п.
Когда отказ от командировки на саранчу не был принят Воронцовым, Пушкин подчинился и выполнил распоряжение начальства, но, вернувшись из поездки, тотчас подал Воронцову прошение об отставке.
Это был более чем странный поступок! Ведь Пушкин знал, что служит в Одессе не по своей охоте, что это плохо замаскированная форма ссылки, что от его желания совершенно не зависит вырваться на свободу, уйти в отставку. Ведь еще недавно, меньше чем за год до этого, 25 августа 1823 года он писал брату: «...служу и не по своей воле — и в отставку идти невозможно».
Все это как будто Пушкин забыл, когда в письмах к своим знакомым изображал свое прошение об отставке как способ приобрести «независимость». «За что ты меня бранишь в письмах к своей жене? — писал Пушкин Вяземскому 15 июля 1824 года, — за отставку? то есть за мою независимость?» А. И. Тургеневу он говорил о том же (письмо от 14 июля 1824 г.): «Удаляюсь от зла и сотворю благо85: брошу службу, займусь рифмой». Как будто это от него зависело! То же, наконец, он говорит в интереснейшем ответе А. П. Казначееву (начало июня 1824 г.) на не дошедшее до нас письмо того к Пушкину. Доброжелательствовавший поэту, правитель канцелярии Воронцова, очевидно, настойчиво отговаривал Пушкина от его безрассудного шага, объяснял ему, какие тяжелые последствия оно может вызвать для его дальнейшей судьбы. Вот несколько отрывков из письма Пушкина:
«Мне очень досадно, что отставка моя так огорчила вас... Что касается опасения вашего относительно последствий, которые эта отставка может иметь, оно не кажется мне основательным. О чем мне жалеть? О своей неудавшейся карьере? Вы говорите мне о покровительстве и о дружбе. Это две вещи несовместимые... Единственно, чего я жажду, это — независимости (слово неважное, да сама вещь хороша); с помощью мужества и упорства я в конце концов добьюсь ее...»86
Естественно, что ничего хорошего для Пушкина из этой его странной эскапады не могло выйти.
В то самое время в Петербурге, а затем в Москве разнесся слух о самоубийстве Пушкина. Пятнадцатого июля А. И. Тургенев сообщал об этом из Петербурга в Москву Вяземскому: «Вчера пронесся здесь слух, что Пушкин застрелился». Вяземский тотчас написал об этом своей жене в Одессу: «Из Петербурга пишут и уверяют, что ваш одесский Пушкин застрелился. Я так уверен в пустоте этого слуха, что он меня нимало не беспокоит» (письмо к жене от 20 и 21 июля 1824 г.)87.
Еще не раз он пишет об этом жене то в серьезном, то в шутливом тоне: «А здесь все еще говорят, что он застрелился, и Тургенев то же пишет мне из Петербурга» (письмо от 24 июля 1824 г.). «...А если он застрелился, то надеюсь, что мне завещал все свои бумаги. Если и вперед застрелится, то прошу его именно так сделать. Бумаги мне, а барыши тому, кому он назначит. Вот так! Теперь умирай он себе, сколько хочет. Я ему не помеха» (письмо от 27 июля 1824 г.).
Как мог возникнуть этот слух? Пушкин никому, как мы знаем, не выражал такого намерения. Вяземская тоже никогда не высказывала в своих письмах мужу никаких «догадок» о возможности этого. Нельзя видеть в этих слухах и выражения крайней степени сочувствия к Пушкину. Не было тут и мыслей о безвыходности его положения... Наоборот! Все петербургские и московские знакомые и друзья Пушкина считали прежде всего его самого виноватым во всех его невзгодах. А. И. Тургенев, будучи вполне в курсе конфликта Пушкина с Воронцовым, пишет Вяземскому: «Виноват один Пушкин. Графиня (Воронцова. — С. Б.) его отличала, отличает, как заслуживает талант его, но он рвется в беду свою. Больно и досадно! Куда с ним деваться?» (письмо Вяземскому от 1 июля 1824 г.). Вяземский пишет Тургеневу о Пушкине: «Жена его постоянно видит и бранит...» (письмо от 25 и 26 июля). Очевидно, сплетня о самоубийстве Пушкина возникла как результат его безрассудного поведения, его «мрачного настроения духа», «какого-то ожесточения», о чем говорит в своих очень осторожных воспоминаниях И. П. Липранди.
В конце июля 1824 года Пушкин получил извещение, что он уволен в отставку, но, конечно, никакой «независимости» он при этом не добился. Прежде всего, это было вовсе не удовлетворение его собственного прошения. Оно было игнорировано, а просто «его величество в видах законного наказания, приказал... исключить его из списков чиновников министерства иностранных дел за дурное поведение», как писал Нессельроде Воронцову 11 июля 1824 года88.
Таким образом, положение Пушкина как «ссыльного невольника» не только не улучшилось, но резко ухудшилось. «Впрочем, — продолжает Нессельроде в том же письме, — его величество не соглашается оставить его совершенно без надзора, на том основании, что, пользуясь своим независимым положением, он будет, без сомнения, все более и более распространять те вредные идеи, которых он держится, и вынудит начальство употребить против него самые строгие меры. Чтобы отдалить по возможности такие последствия, император думает, что в этом случае нельзя ограничиться только его отставкою, но находит необходимым удалить его в имение родителей, в Псковскую губернию, под надзор местного начальства» (подлинник по-французски)89.
Мы напоминаем здесь эти общеизвестные документы и факты, чтобы подчеркнуть еще раз, каково было подлинное положение Пушкина по отношению к правительству и насколько странной выходкой было его прошение об отставке и необоснованны надежды на независимость.
Тем не менее, если верить позднейшим рассказам Вяземской, записанным П. И. Бартеневым, Пушкин был потрясен таким поворотом его судьбы: «Когда решена была его высылка из Одессы, он прибежал впопыхах (к княгине Вяземской. — С. Б.) с дачи Воронцовых весь растерянный, без шляпы и перчаток...»90
Тяжелое положение Пушкина осложнялось еще тем, что во время пребывания в Одессе он дважды переживал сильное чувство, оба раза кончившееся трагически. Амалия Ризнич была весной 1824 года отправлена мужем в Италию (где умерла через год), а с Е. К. Воронцовой он был разлучен высылкой из Одессы...
В это время он пытался бежать за границу на корабле, но побег этот не состоялся: вероятно, не хватило денег...
В своем стихотворении «К морю» Пушкин, прощаясь с Черным морем, говорит о своей любви, «могучей страсти», которая, по его словам, и удержала его от побега за границу:
Не удалось навек оставить
Мне скучный, неподвижный брег,
Тебя восторгами поздравить
И по хребтам твоим направить
Мой поэтический побег.
Ты ждал, ты звал... я был окован;
Вотще рвалась душа моя:
Могучей страстью очарован,
У берегов остался я...
Если это было так, то тем более были непоследовательны в это время поступки Пушкина, тем более тяжелое, неуравновешенное душевное состояние сказывается в них. Ведь, подав прошение об отставке и надеясь на успех его, он таким образом сам разрывал свои отношения с любимой женщиной: не мог же он, получив отставку, оставаться в Одессе, вблизи нее, так же как не мог рассчитывать увезти ее с собой!91
Первого августа 1824 года Пушкин с опустошенною душой, оскорбленный, озлобленный, разлученный с любимой, уехал из Одессы в Михайловское.
Выразительный портрет Пушкина дал в своих воспоминаниях поэт А. И. Подолинский. Он случайно встретил Пушкина в гостинице в Чернигове, через который проезжал Пушкин в Михайловское по дороге из Одессы.
«В Чернигове мы (Подолинский и его приятель. — С. Б.) ночевали в какой-то гостинице. Утром, войдя в залу, я увидел в соседней, буфетной комнате шагавшего вдоль стойки молодого человека, которого, по месту прогулки и по костюму, принял за полового. Наряд был очень непредставительный: желтые, нанковые, небрежно надетые шаровары и русская цветная, измятая рубаха, подвязанная вытертым черным шейным платком; курчавые, довольно длинные и густые волосы развевались в беспорядке. Вдруг эта личность быстро подходит ко мне с вопросом: «Вы из Царскосельского лицея?» На мне еще был казенный сюртук, по форме одинаковый с лицейским (Подолинский только что вышел из Петербургского университетского пансиона. — С. Б.).
Сочтя любопытство полового неуместным и не желая завязывать разговор, я отвечал довольно сухо.
— А! Так вы были вместе с моим братом, — возразил собеседник.
Это меня озадачило, и я уже вежливо просил его назвать мне свою фамилию.
— Я — Пушкин...»92
|
