Статьи » Бонди С.М. «Моцарт и Сальери»

Встает вопрос: неужели Сальери прав и Моцарт действительно так неуважительно относится к музыке, не понимает, не ценит ее высокого значения — в том числе и своих собственных сочинений, — позволяет искажатьб коверкать свою музыку да еще радостно смеется по этому поводу? Конечно, нет. Моцарт, как всякий художник, горячо любит свою музыку, но из особого, осторожно-целомудренного отношения к искусству и, в частности, к своим произведениям не будет говорить об этом, демонстрировать свое чувство, подобно шекспировскон Корделии, не хотевшей (а может быть, и не умевшей) публично говорить о своей искренней, глубокой любви к отцу, королю Лиру.

Люди искусства делятся в этом отношении на две категории: одни, испытывая радость творчества, понимая ценность своих созданий, открыто говорят об этом; другие, наоборот, испытывая те же чувства, не хотят, стесняются открывать их другим, громко говорить о себе и своем искусстве⁴⁰.

Валерий Брюсов говорил то же:

Пастернак, говоря о своей поэзии (в стихотворении «Август»), называет ее:

...И творчество и чудотворство.

Так же писал о себе Маяковский...

Другие художники — к их числу принадлежал и Пушкин, — прекрасно понимая высокое качество своего искусства, говорят о нем нарочито сниженно, видимо, боясь оскорбить, опошлить громкими словами самое близкое для них, самое интимное... Пушкин почти никогда не употреблял слова «творчество», «творить» по отношению к себе⁴¹, он заменял это словами «труд», «трудиться»...

об «Евгении Онегине». О вдохновении, которое он хорошо знал и прекрасно описал в своей заметке⁴², он очень «непочтительно» выражается в письме к жене 19 сентября 1833 года: «А уж чувствую, что дурь на меня находит — я и в коляске сочиняю, что ж будет в постели?» Почти те же слова мы находим и в «Египетских ночах», где о герое повести Чарском говорится: «Однако же он был поэт, и страсть его была неодолима: когда находила на него такая дрянь (так называл он вдохновение), Чарский запирался в своем кабинете и писал с утра до поздней ночи...»⁴³ Что в этих словах не выражается пренебрежительное отношение светского денди, каким старался выставить себя Чарский, к поэзии, вдохновению, видно из следующей за приведенной фразой: «Он признавался искренним своим друзьям, что только тогда и знал истинное счастье». Пушкин (подобно его Моцарту) не обижался, когда его стихи кем-то нечаянно искажались до смешного; наоборот, он сам принимал участие в этом комическом искажении. Вяземский в письме из Ревеля 4 августа 1825 года писал ему: «Здесь есть приятельница сестры твоей, Дорохова... Голос приятный, а поет, то есть, сказывает стихи на русский лад наших барышень. Например, из твоей Молдавской песни⁴⁴: Однажды я созвал нежданных гостей⁴⁵. Это сочетание двух слов — самое нельзя прелести! Я сказывал ей, что уведомлю тебя о поправке стиха. Сделай одолжение, душа, напечатай его так в полных твоих стихотворенияћ». Пушкин не только не обиделся, не возмутился, как Сальери («Мне не смешно, когда маляр негодный мне пачкает Мадонну Рафаэля»), — но писал в ответном письме (14 и 15 августа 1825 г.): «Я созвал нежданных гостей, прелесть — не лучше ли еще незванных⁴⁶. Нет, cela serait de l’esprit» (то есть «это было бы от ума»).

Можно было бы привести еще множество примеров таких с виду пренебрежительных выражений о своих произведениях, за которыми скрывается трогательная боязнь опошлить их громкими словами. Ограничусь еще двумя примерами.

Чайковский в 1890 году в своей записной книжке писал наброски к сочиняемой им «Пиковой даме». И вот на одном листке записана торопливым почерком, очевидно только что придуманная им тема (мелодия), которую играют скрипки в самом начале четвертой картины — «Спальня графини». Это одно из лучших мест оперы. На фоне еле слышно звучащего таинственно-однообразного бормотания альтов (приводящего в память слова Пушкина:

— и повторяющихся несколько раз ударов контрабаса звучит медленная, томительно-грустная мелодия скрипок... Чайковский записал в книжечке начало этой мелодии — и приписал: «и тому подобное эротическое нытье...» (!)

Жуковский, издавая вторую часть своей поэмы «Двенадцать спящих дев» («Вадим»), где в прекрасных в художественном отношении стихах он передал свои любимые, самые близкие его сердцу мистические идеи и чувства, сопроводил эту часть поэмы посвящением приятелю Д. Н. Блудову. Это небольшое, вполне серьезное, проникновенное стихотворение неожиданно заканчивается строками, шутливо высмеивающими главный сюжет столь дорогой Жуковскому поэмы.