О ничтожестве литературы русской7
Долго Россия оставалась чуждою Европе. Приняв свет христианства от Византии, она не участвовала ни в политических переворотах, ни в умственной деятельности Римско-Кафолического мира. Великая эпоха возрождениэ не имела на нее никакого влияния; рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами, и благодетельное потрясение, произведенное крестовыми походами, не отозвалось в краях оцепеневшего севера... России определено было высокое предназначение: ее необозримые равнины поглотили силу Монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией*.
Духовенство, пощаженное удивительной сметливостию татар, одно — в течение двух мрачных столетий — питало бледные искры византийской образованности. В безмолвии монастырей иноки вели свою беспрерывную летопись. Архиереи в посланиях своих беседовали с Князьями и Боярами, утешая сердца в тяжкие времена искушений и безнадежности. Но внутренняя жизнь порабощенного народа не развивалась. Татаре не походили на Мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни Алгебры, ни Аристотеля. Свержение ига, споры Великокняжества с уделами, единовластия с вольностями городов, самодержавия с боярством и завоевания с народной самобытностью не благоприятствовали свободному развитию просвещения. <И между тем, как> Европа наводнена была неимоверным множеством поэм, легенд, сатир, романсов, мистерий и проч. — старинные наши архивы и вивлиофики кроме летописей не представляют почти никакой пищи любопытству изыскателей8. Несколько сказок и песен, беспрестанно поновляемых изустным преданием, сохранили полуизглаженные черты народности, и Слово о Полку Игореве возвышается уединенным памятником в пустыне нашей древней словесности.
Но и в эпоху бурь и переломов цари и бояре согласны были в одном: в необходимости сблизить Россию с Европой. Отселе отношения Ивана Васильевича с Англией, переписка Годунова с Данией, условия, поднесенные польскому королевичу аристократией XVII столетия, посольства Алексея Михайловича [во Францию]...9
Наконец явился Петр.
Россия вошла в Европу, как спущенный корабль при стуке топора и при громе пушек. Но войны, предпринятые Петром Великим, были благодетельны и плодотворны. Успех народного преобразования был следствием Полтавскої битвы и Европейское Просвещение причалило к берегам завоеванной Невы.
Петр не успел довершить многое, начатое им. Он умер в поре мужества, во всей силе творческой своей деятельности. Он бросил на словесность взор рассеянный, но проницательный. Он возвысил Феофана, ободриЉ Копиевича, невзлюбил Татищева за легкомыслие и вольнодумство, угадал в бедном школьнике вечного труженика Тредьяковского. Сын Молдавского Господаря воспитывался в его походах; а сын холмогорского рыбака, бежав от берегов Белого моря, стучался в двери Заиконоспасского училища10.
Семена были посеяны. Новая словесность, плод новообразованного общества, скоро должна была родиться.
В начале 18 столетия Французская литература обладала Европою. Она должна была иметь на Россию долго[е] и решительное влияние. Прежде всего надлежит нам ее исследовать11.
Рассмотря бесчисленное множество мелких стихотворений, баллад, рондо, вирле, сонетов и поэм, аллегорических, сатирических, рыцарских романов, сказок, фаблио, мистерий etc., коими наводнена была Франци” в начале 17 столетия, нельзя не сознаться в бесплодной ничтожности сего мнимого изобилия. Трудность, искусно побежденная, счастливо подобранное повторение, легкость оборота, простодушная шутка, искреннее изречение — редко вознаграждают усталого изыскателя.
Романтическая поэзия пышно и величественно расцветала во всей Европе, Германия давно имела свои Niebelungen, Италия — свою тройственную поэму, Португалия — Лузиаду, Испания — Лопе de Vega, Кальдерона и Сервантеса, Англия — Шекспира, а у французов Вильон воспевал в площадных куплетах кабаки и виселицу и почитался первым народным поэтом! Наследник его Марот, живший в одно время с Ариостом и Камоэнсом,
rima des triolets, fit fleurir la ballade.
Проза уже имела решительный перевес. Скептик Монтань и циник Рабле были современники Тассу.
Люди, одаренные талантом, будучи поражены ничтожностью и, должно сказать, подлостью французского стихотворства, вздумали, что скудость языка была тому виною, и стали стараться пересоздать его по образцу древнего греческого. Образовалась новая школа, коей мнения, цель и усилия напоминаю™ школу наших Славяно-руссов, между коими также были люди с дарованиями. Но труды Ронсара, Жоделя и Дюбелле остались тщетными. Язык отказался от направления ему чуждого и пошел опять своей дорогою.
Наконец пришел Малерб с такой яркой [?] точностью, с такою строгою справедливостию оцененной Великим Критиком:
Enfin Malherbe vint et le premier en France
Fit sentir dans les vers une juste cadence,
D’un mot mis à sa place enseignat le pouvoir
Et réduisit la Muse aux règles du dévoir.
Par ce sage écrivain la langue réparée
N’offrit plus rien de rude à l’oreille épurée.
Les stances avec grace apprirent à tomber
Et le vers sur le vers n’osa plus enjamber.
Но Малерб ныне забыт подобно Ронсару, сии два таланта, истощившие силы свои в усовершенствовании стих[а]. Такова участь, ожидающая писателей <которые пекутся более о механизме языка>, нежели о мысли, истинной жизни его, не зависящей от употребления.
* А не Польшею, как еще недавно утверждали европейские журналы: но Европа в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна.
|