166Слово «идеал» имеет здесь значение «образ»; может быть с особым оттенком: «положительный образ», «любимый образ»...
167 Курсив Пушкина.
168 Напомним два небольших отрывка из этой удивительной по своей пошлости и безвкусию статьи. Процитировав стихи о заднем дворе усадьбы, Надеждин продолжает: «Здесь изображена Природа во всей своей наготе — à l’antique <в античном духе (франц.)>. Жаль только, что сия мастерская картина не совсем дописана. Неужели в широкой раме черного барского двора не уместились бы две, три хавроньи, кои, разметавшись по-султански на пышных диванах топучей грязи, в блаженном самодовольствии и совершенно эпикурейской беззаботности о всем окружающем их, могли бы даже сообщить нечто занимательное изображенному зрелищу?.. Почему поэт, представляя бабу, идущую развешивать белье через грязный двор, уклонился несколько от верности, позабыв изобразить, как она со всем деревенским жеманством приподнимала выстроченный подол своей пестрой понявы,
чтобы ей воскрылий
Не омочить усыпленною грязного моря волною...»
«...Чудаки покачивают головою и говорят сквозь зубы: все это так! все это правда! все это верный снимок с натуры!.. Да с какой натуры?.. Вот тут-то и закавыка!.. Мало ли в натуре есть вещей, которые совсем нейдут для показу?.. Дай себе волю... пожалуй, залетишь — и бог весть куда! — от спальни недалеко до девичьей, от девичьей — до передней, от передней — до сеней, от сеней — дальше и дальше! (имеется в виду уборная. — С. Б.). Мало ли есть мест и предметов еще более вдохновительных, могущих представить новое неразработанное неистощимое поле для трудолюбивых делателей!.. Немудрено дождаться, что нас поведут и туда со временем!» («Вестник Европы», 1829, № 3. «Две повести в стихах. Бал и Граф Нулин»).
169 Еще раз напомню, что «сатирическим произведением» Пушкин назвал «Евгения Онегина» даже в предисловии к отдельному изданию первой главы (1825).
170 Полемический (против романтизма) «разоблачительный» характер имеют первая и вторая главы романа (написанные в Кишиневе и Одессе), а также первые строфы третьей главы (первое посещение Онегиным Лариных). Начиная приблизительно с VII — VIII строфы третьей главы (возникновение любви Татьяны к Онегину, сцена с няней и письмо Татьяны), в романе исчезает этот нарочито «сатирический» тон, и перед нами чудесные лирически окрашенные, серьезные, психологические, подлинно реалистические картины и образы. Общепринято считать, что начало третьей главы до половины письма Татьяны написано еще в Одессе в 1824 году, то есть в разгар пушкинского «кризиса», еще до начала писания «Цыган». Может быть, следует снова внимательно пересмотреть эту датировку, так как по своему характеру и содержанию эти строфы противоречат тому, что Пушкин писал в то время, и скорее могут относиться к концу 1824 года, к периоду жизни в Михайловском, ко времени, когда верное воспроизведение картин реальной жизни перестало быть средством разоблачения, издевательства, шутки, а стало основной поэтической задачей. Дело в том, что черновики рукописи как раз этих строф (от VII до XXIV) до нас не дошли, а ведь только черновики дают нам, как известно, надежную опору для верной датировки текста!..
Если же эта часть третьей главы «Евгения Онегина» действительно написана еще до замысла «Цыган», «Андрея Шенье», до пристального изучения Пушкиным народной жизни в Михайловском, до замыслов произведения, верно отражающего подлинную жизнь угнетенного и борющегося народа, то придется сделать вывод, что в самом процессе писания романа, в частности в разработке образа и судьбы его героини, Пушкин самой художественной логикой развития образа был принужден отказаться от первоначальной (разоблачительной) тенденции и, по крайней мере в этом конкретном художественном замысле, сделать первый шаг в сторону подлинного реализма.
171 Цинизм и лицемерие и в то же время «мечтам невольная преданность», «змия воспоминаний», «раскаяние», грызущее его; «новый порядок», учрежденный им, облегчение участи крепостных, сделанное лишь от скуки, «чтоб только время проводить»; презрительный взгляд на любовь и бережное отношение к романтическим чувствам поэта Ленского и т. п.
172 См. в предисловии к отдельному изданию первой главы слова об «антипоэтическом характере главного лица, сбивающегося на Кавказского пленника».
173 Еще раз напомним слова Пушкина в письме к Бестужеву, написанном 24 марта 1825 года, когда вышла в свет первая глава (или «песнь») романа, а писалась уже четвертая (объяснение Онегина с Татьяной, ее страдания и т. д.): «Самое слово сатирический не должно бы находиться в предисловии. Дождись других песен» (курсив Пушкина).
174 «Олигархических бесед» — очевидно, разговоры, в которых. несмотря на «смесь чинов и лет», главенствуют, ведущую роль играют немногие — наиболее остроумные, образованные, талантливые. Так было в салоне Карамзиных, Хитрово, где постоянно бывали Пушкин, Вяземский, Жуковский, Мятлев, позже Гоголь и другие блестящие представители русской культуры.
175 Работая над этим местом, Пушкин в рукописи зачеркнул слово «унынья» и написал «мечтанья» (очевидно, усомнившись в правомерности такого странного сочетания слов — «ничто не тревожит, не мучит моего... унынья»):
...мечтанья моего
Ничто не мучит, не тревожит...
Но затем он снова восстановил прежнее чтение: зачеркнул «мечтанья» и подчеркнул отвергнутое «унынья» (так он и напечатал это место). Видимо, как ни странно звучала фраза, она все-таки точно выражала странное чувство поэта. Интересно, что в одном из беловых автографов стихотворения Пушкин снова написал «мечтанья моего»...
176 Я не буду здесь касаться интересной, но до сих пор совершенно еще темной истории создания этого стихотворения. По-видимому, достоверно свидетельство Погодина о том, что «Пророк» первоначально состоял из четырех стихотворений, три из которых Пушкин уничтожил из-за острореволюционного их содержания и сохранил только первое, написав новое окончание его. Каково было содержание этой поэтической революционной сюиты, направленной против Николая — палача декабристов и написанной еще в Михайловском до разговора с царем, мы, к сожалению, не знаем. Во всяком случае, те четыре безграмотных и косноязычных стишка, которые «сохранились в памяти» некоторых друзей Пушкина, никакого отношения к пушкинской поэзии не имеют, что прекрасно разъяснено А. Л. Слонимским в книге «Мастерство Пушкина» (М., Гослитиздат, 1963, с. 144—145). Сейчас у нас есть, пускай переработанное из какого-то другого, но совершенно законченное (и по смыслу, и в художественном отношении) стихотворение, опубликованное самим Пушкиным. С ним мы и должны иметь дело. Его содержание мы и должны анализировать.
177 «Пророк» Лермонтова не только не связан с пушкинским «Пророком», не только не является продолжением его, как принято говорить, но больше того: я убежден, что Лермонтов (в отличие от Пушкина), говоря о пророке и его проповеди, вовсе не имел в виду поэта и его миссию. Сам Лермонтов в своем творчестве никогда не ставил задачей «провозглашать ученье любви и чистой правды» (см. хотя бы приведенное ниже предисловие его к «Герою нашего времени») ! Мысль лермонтовского стихотворения та же, что и в «Трех пальмах», — резко отрицательное отношение к людям, к толпе, к массе (романтическая установка!). Люди безжалостно преследуют и губят тех, кто искренне стремится помочь им, «бросают бешено каменья» в пророка, срубают три пальмы и уничтожают оазис в пустыне...
|
