33. П. А. Вяземскому.
1 сентября 1822 г. Из Кишинева в Москву.
1 сентября.
Посуди сам, сколько обрадовали меня знакомые каракулки твоего пера. Почти три года имею про тебя только неверные известия стороною — а здесь не слышу живого слова европейского. Извини меня, если буду говорить с тобою про Толстого[1], мнение твое мне драгоценно. Ты говоришь, что стихи мои[2] никуда не годятся. Знаю, но мое намерение было не заводить остроумную литературную войну, но резкой обидой отплатить за тайные обиды человека, с которым расстался я приятелем и которого с жаром защищал всякий раз, как представлялся тому случай. Ему показалось забавно сделать из меня неприятеля и смешить на мой счет письмами чердак[3] князя Шаховского, я узнал обо всем, будучи уже сослан, и, почитая мщение одной из первых христианских добродетелей, — в бессилии своего бешенства закидал издали Толстого журнальной грязью. Уголовное обвинение, по твоим словам, выходит из пределов поэзии; я не согласен. Куда не досягает меч законов, туда достает бич сатиры. Горацианская сатира, тонкая, легкая и веселая, не устоит против угрюмой злости тяжелого пасквиля. Сам Вольтер это чувствовал. Ты упрекаешь меня в том, что из Кишинева, под эгидою ссылки, печатаю ругательства на человека, живущего в Москве. Но тогда я не сомневался в своем возвращении. Намерение мое было ехать в Москву, где только и могу совершенно очиститься[4]. Столь явное нападение на графа Толстого не есть малодушие. Сказывают, что он написал на меня что-то ужасное[5]. Журналисты должны были принять отзыв человека, обруганного в их журнале. Можно подумать, что я с ними заодно, и это меня бесит. Впрочем, я свое дело сделал и с Толстым на бумаге более связываться не хочу. Я бы мог оправдаться перед тобой сильнее и яснее, но уважаю твои связи с человеком, который так мало на тебя походит.
Каченовский представитель какого-то мнения! voilà des mots qui hurlent de se trouver ensemble[6] < 1 > Мне жаль, что ты не вполне ценишь прелестный талант Баратынского. Он более чем подражатель подражателей, он полон истинной элегической поэзии. «Шильонского узника»[7] еще не читал. То, что видел в «Сыне отечества», прелестно...
Он на столбе, как вешний цвет,
Висел с опущенной главой.
Ты меня слишком огорчил — предположением, что твоя живая поэзия приказала долго жить. Если правда — жила довольно для славы, мало для отчизны. К счастию, не совсем тебе верю, но понимаю тебя — лета клонят к прозе, и если ты к ней привяжешься не на шутку, то нельзя не поздравить Европейскую Россию. Впрочем, чего тебе дожидаться? неужели тебя пленяет ежемесячная слава Прадтов[8]? Предприми постоянный труд, пиши в тишине самовластия, образуй наш метафизический язык, зарожденный в твоих письмах, — а там что бог даст. Люди, которые умеют читать и писать, скоро будут нужны в России, тогда надеюсь с тобою более сблизиться; покамест обнимаю тебя от души.
П.
Посылаю тебе поэму[9] в мистическом роде — я стал придворным[10].
Примечания
[1] Толстой — Ф. И.
[2] Стихи мои — о Ф. И. Толстом, в послании «Чаадаеву» (ср. письмо 24).
[3] Чердак — общество, собиравшееся у А. А. Шаховского.
[4] Очиститься — вызвать на дуэль Толстого.
[5] Что-то ужасное — пасквиль Толстого, где он именует Пушкина Чушкиным и т. п.
[6] «Вот слова...» — выражение Вольтера.
[7] «Шильонский узник» — поэма Байрона в переводе Жуковского.
[8] Прадт — французский критик, историк и публицист.
[9] Поэма — «Гавриилиада».
[10] Стал придворным — намек на увлечение двора мистикой.
Переводы иноязычных текстов
< 1 > Вот слова, которые вопиют, находясь друг подле друга. (Франц.) |
